От Африки, где мы оказались по работе отца — он инженер, всю жизнь строил гидротехнические сооружения, — остались младенческие впечатления о том, что что-то надо мной нависало, — рассказывает Аида Лисенкова-Ханемайер. — Когда я в первый раз увидела пальму в детстве, я сказала маме, что это мне уже знакомо. Мама ответила, что коляску со мной выставляли на балкон, а там стояли пальмы в кадушках. Вот их свисавшие ветви я и видела, будучи младенцем. Еще помню: что-то смутное, мерцающее, неопределенное, мне очень хочется на это посмотреть. Много лет спустя я поняла, что это была наряженная елка, которую нам в Африку на Новый год прислал друг, художник Борис Анатольевич Шолохов. Когда мне исполнился год, меня отвезли в Волгоград к бабушке и дедушке.
— Как вы начали рисовать?
— Рисование я не выбирала. Так получилось, что со мной остался посидеть друг моих родителей, уже упомянутый Борис Анатольевич Шолохов, когда меня вернули из Волгограда в Москву. Надо было чем-то занять ребенка. Он мне что-то рисовал, я за ним повторяла. А когда мои родители вернулись домой, он попросил их отдать меня к нему на обучение, и они согласились. Помимо рисования меня пытались учить музыке, балету, другим разным вещам, но все понемногу отсеялось, и я стала заниматься только рисованием.
Борис Анатольевич из тех самых Шолоховых, из ветви, откуда произошел и знаменитый писатель Михаил Шолохов. Что касается моего учителя, то у него, перед тем как он начал заниматься со мной, случилась трагедия — погиб младший сын. Ребенок катался на велосипеде, упал, повредил колено. А тогда случился радиационный выброс, и у него стремительно развилась саркома. Малыша не спасли.
Он ходил сам не свой, потеряв сына, и у моих родителей, можно сказать, меня пятилетнюю позаимствовал. Мне по-своему повезло, меня почти удочерили в художественном плане. Правда, меня звали, как мальчика: «Айчик, где твой этюдник?», «Айчик, бегом!», «Айчишка, не отставай!» Ему было так проще со мной разговаривать. Так я росла подле художника, впитывала все, что можно было.
Оглядываясь назад, я понимаю, что мне было очень важно само общение с ним. Проникновение в то, чтобы пришла смелость, что я художник, что нет никаких ограничений и страха нет. Реальное ощущение крылатости, чувство, что все возможно. Под конец он говорил мне: «Я теперь учусь у тебя, потому что ты можешь посмотреть, придумать, сделать. А вот я привязан к натуре. Меня слишком много учили, во мне слишком много академизма».
— Как проходило дальше ваше обучение?
— Шолохов сначала привел меня в школу на Кропоткинской. Он всем рассказывал, что простым карандашом ребенок умеет рисовать так, что видны цвета в этом черно-белом рисунке. И тут учительница взяла ручку и стала чертить на рисунке оси. На него это произвело убийственное впечатление. Такой талантливый ребенок, а начали какие-то оси чертить по шедеврам! Он схватил папку с моими рисунками: «Я сам буду ее обучать». Вышли мы оттуда, он говорит: «Я у заочников веду занятия в Полиграфическом институте. Будешь приходить и прятаться, слушать лекцию и рисовать натуру. Главное, чтобы ты там не попалась».
Спасибо моему папочке, он возил меня в институт после школы, а ночью я учила уроки. Я всем говорю, что Полиграфический институт я закончила дважды: с 5-го по 10-й класс и после 10-го класса. Родители не хотели, чтобы я поступала в Суриковский институт. Это свободный художник, вечно голодный, говорили они, пусть она где-нибудь в издательстве будет работать. Главное, когда я пришла поступать в Полиграфический институт, окончив школу, у меня было так много рисунков, что их хватило на весь мой класс. Все для поступления брали у меня рисунки, ведь сначала шел отбор по ним.
Сложно было поступать, пришлось понервничать. Когда я наконец там оказалась, у меня было пять лет счастья. Я поступила, куда хотела, я художник! Но потом Господь все равно меня от полиграфии отвел, это оказалось не мое. С позиции времени я понимаю, что все это не случайно, все прошло через страдания. Уводили меня от полиграфии к тому, чтобы я стала свободным художником. И когда я стала работать как свободный художник, ко мне пошли и заказы, и деньги, а в полиграфии не шли.
Пришла я как-то к одному художнику, мастерская у него просторная, и спрашиваю: «А где же ваши работы?» «Ну, я не настолько богат, чтобы живописью заниматься», — отвечает он. Сидит себе за столом, делает полиграфические работы. Я-то живу живописью, а полиграфия мне как раз ничего не приносит. А человек, который не учился на полиграфиста, зарабатывает полиграфией. Прямо сюр получается. Я умею это делать, но мне это не дано как выход в жизнь. Оказывается, у человека есть определенный путь, который ему надо пройти. Тебе — сюда, а вот этому — туда. Как бы ни стремился туда, тебя все равно выкинут. Будут неприятности, неудачи, несчастья, если ты идешь не по своему пути. Существует Божий промысел о каждом человеке, и надо к нему прислушиваться.
— Аида, вы член Международной академии портретистов-профессионалов и член Ассоциации художников-портретистов России. Какой у вас подход к человеку при написании портрета?
— «Первое, чему ты должна научиться, — говорил мой учитель — это разговаривать с человеком. Нельзя, чтобы человек, который сидит перед тобой, молчал. Нужно, чтобы он с тобой общался. А второе — ты должна его любить. Если ты не любишь человека, с которым общаешься, тебе лучше его не рисовать, иначе получится урод. А уроды нам в жизни не нужны. Пусть кто хочет, рисует уродов, а ты чтобы этого не делала. Если ты не любишь человека, под любым предлогом откажись от портрета. А если тебе человек приятен, ты его готова любить как самого лучшего человека на свете, тогда рисуй. Чем больше ты его любишь, тем лучше у тебя получится». Я всю жизнь следую этому правилу.
Сделала несколько сотен портретов. Спустя много лет смотрю на работы своего учителя, которые раньше мне казались вершиной творческого идеала, и понимаю, что иногда ему не хватало любви. Видимо, он от этого страдал. Слава Богу, мне Господь дает эту радость. Я искренне люблю человека, с которым работаю. Может быть, это наработано, может быть, скрестилось с характером. Мне это очень помогает в жизни. Если что-то в этом плане изменится, я буду самым несчастным человеком в мире, и творчество мое остановится. Все лучшие мои работы построены на отношениях.
— Наверное, тяжело быть женой гения?
— Не просто тяжело, а очень тяжело. Я сейчас рисую портреты героев России, подружилась со многими семьями, с женами героев. Это необычные женщины, так же как и жены гениев. Женщины, которые живут для карьеры своего мужа. Часто они очень талантливые, очень умные, личности с большим потенциалом. И при этом они полностью отдают себя своему мужу. Подчас он, может быть, в чем-то и уступает этой женщине, по своим способностям. Но он — герой, он — заслуженный, и она отдает ему свою жизнь, весь свой талант. Она становится как бы на ступеньку ниже рядом с ним. И это, наверное, судьба очень многих женщин, которые оказались рядом с гениями.
На что могла претендовать женщина времен Пушкина? Может быть, она могла стать великим поэтом, писателем, знаменитым ученым? Нет, не могла. Хотя и сейчас к мужчинам больше доверия. Выйдет к вам бородатый дяденька и скажет: «Я художник» — или женщина вроде меня. Женщине во много раз больше нужно сделать, чтобы к ней проявили уважение. Поэтому большое спасибо Клубу героев, которые не побоялись доверить мне написание портретов. Я им очень признательна.
— Аида, когда вы рисуете, вы чувствуете себя женщиной, или у искусства нет пола?
— Я вас сейчас обескуражу. Есть пол и в живописи, и в музыке, и в других видах искусств, но он не зависит от пола человека. Часто бывает женский пол работ у художника-мужчины, и наоборот. Знаете, почему? Потому что мы все имеем и то, и другое в своем характере. Наши половые признаки не всегда совпадают с нашим душевным состоянием. Часто в творчестве человек выражает свою истинную душевную организацию. Так получается, что иногда женщины-художники бывают очень жесткими, резкими, мужскими, как, например, знаменитый скульптор Вера Мухина. Видна чисто мужская рука. Бывает и наоборот. И в живописи то же самое.
Мне нередко делали комплимент: «В данном случае ты уже не художница, а художник». Мне это приятно, потому что я не хочу выглядеть художницей. В моем понимании — это что-то такое с кружевами, с цветочками, какие-то вышивки, ближе к рукоделию. Хочется встать на ступеньку выше и сказать: «Рассмотрите меня всерьез». Не потому что я такая феминистка, а просто так сложилась ситуация в обществе, что всерьез часто смотрят именно на мужскую работу, не обращая внимания на то, что есть еще и женщины, которые могут позволить себе нормально работать.
Вообще мне не нравится вот это разделение искусства на женское и мужское. Возможно, в этом виноваты и сами женщины, которые часто ведут себя неправильно, как пресловутые блондинки из анекдотов. И в политике бывают такие женщины, на руководящих должностях. Меня это раздражает и вызывает внутренний протест. Хотя я совершенно не хочу сказать, что женщина должна подражать мужчине. Нет, зачем же, можно быть изящной, красивой, женственной и при этом деловой.
— Как складывалась ваша семейная жизнь в браке? Вы говорили, что ваш муж очень талантливый.
— Да, он очень способный. За границей его даже называют «русским Кантом». Он доктор философских наук, отец моей дочки, тоже философа. В наших отношениях были сложности, и это объяснимо. Когда у такого неординарного мужчины случается полоса неприятностей, неудач и нереализованности, он становится деспотом в доме. Для близких людей очень непросто выдержать этот период, когда приходится брать на себя всю тяжесть ситуации. Я отринула себя, отказалась от собственного творчества и во всем помогала мужу.
Считаю, что много с моей стороны было вложено и, что важно, в хорошую почву. В плохую вкладывай, не вкладывай — ничего не вырастет. Я помогала ему не зря, потому что этот человек был достоин того, чтобы ему помочь. У него не хватило характера выдержать тогдашнюю политическую ситуацию. Он работал в Белом доме, который расстреляли на его глазах. После этого его никуда не брали на работу. Пережить этот кризис было трудно, он не выдержал, и нам пришлось расстаться. Думаю, что период совместной жизни пошел всем нам на пользу.
— Как вы воспитывали дочь? Расскажите о ней.
— Дочь у меня поэт от рождения. Когда мы оказались перед выбором, в какой кружок ее определить, почему-то поэтической секции не оказалось. Я обратилась в администрацию района, спрашивала везде, и мне сказали, что есть такая женщина, Татьяна Георгиевна Шубина, мама знаменитого писателя Дмитрия Емца, которая занимается в детской библиотеке поэтическим кружком, и можно туда записаться. Мы к ней пришли, подружились, и моя Ксюша получила очень хорошее образование. Все дети, которые после этого кружка поступали в Литературный институт, поступили. Ксюша подала сразу на три отделения — поэзии, прозы и драматургии, всюду прошла, и тут выяснилось, что она еще прошла и на философский факультет МГУ. Она выбрала философию, и сейчас учится в аспирантуре. С ней у нас очень хорошие, дружеские отношения. Она уже замужем.
— У вас есть изумительный портрет Марины Цветаевой «Душа неотпетая». Как вы его писали?
— Я познакомилась с совершенно искрометным человеком, биографом Цветаевой Станиславом Айдиняном. Благодаря его увлеченности Марина Цветаева стала мне близкой и родной. Через месяц-другой нашего знакомства я уже чувствовала, что это моя тема на всю жизнь, настолько одна личность повлекла за собой столько впечатлений о другой личности. Мне стало интересно узнать про Цветаеву все. Чем больше я стала во все это вникать, чем больше я стала рассматривать ее не с позиций поэтических, а как живого человека, неординарного, непохожего на других, с биографией, со своими страстями, со своими внутренними переживаниями. Нельзя ее воспринимать как икону, как идеального человека.
Марина Цветаева была идеальным неидеальным человеком. Когда во все это вникаешь, начинаешь понимать, что написать портрет, просто скопровав фотографию, — это глупо. На многих фотографиях она уставшая, с мешками под глазами. Может, накануне она пила. Но в стихах этого нет, мы этого не чувствуем, не хотим это видеть. Не это была Цветаева. В ее лице отразилась та советская действительность, которая давила на эту семью, та судьба, которая свалилась на этого человека. Не дай бог никому прожить такую судьбу. Это же ужас, что человек пережил! Попробуй еще после этого быть красивой и ухоженной. Когда я взялась за эту работу, я решила создать образ ее души, а не внешности, прочувствовать Цветаеву изнутри, как я ее лично чувствую по описанию ее сестры Анастасии, посмотрев на нее глазами сестры.
Вот эта ее неординарность, крылатость — и ангельская, и демоническая, вот эта ее любовь к рябине, к рябиновым бусам, которые оборачиваются веревкой, ее задушившей. Вся ее богородичная святость — в этой книжке поэзии, которую она держит перед собой, как Калужская Божия Матерь держит молитвенник. Эти ассоциации пришли неслучайно, они сами сложились, как вихрь сознания. Это не портрет, это ощущение души, которую мы не можем понять, но все просто обожаем.
— Ваше творчество ассоциируется с Серебряным веком. Как вам живется в современном мире? Как вы справляетесь?
— Справляюсь очень хорошо! Хотя я не считаю себя сильно современным человеком. Смотрю на современную молодежь — они, конечно, от нас отличаются. Иногда я сталкиваюсь с тем, что не могу какую-то технику включить, и понимаю, что отстаю от жизни. У нас еще осталось советское сознание — вот этот стыд от получения денег, ощущение неловкости от того, что что-то надо сделать за плату. В нас это есть. Молодежь сейчас в первую очередь спрашивает, даже у самых близких: «А сколько мне за это заплатят? Не буду ничего делать, пока не получу гонорар». Мне даже бывает стыдно за них, что они такое говорят. Я понимаю, что я из того времени, и до меня начало доходить, какое же это счастье — жить недолго.
Раньше мне казалось, что жить подольше — это счастье. А сейчас я понимаю, что счастье — это прожить с теми, кого ты сейчас любишь и с кем ты сейчас общаешься. Не дай Бог однажды открыть глаза и увидеть, что тебя окружают совершенно другие люди, не те, кого ты всегда любил и к кому обращался. Все они хорошие, но все другие, и у тебя нет с ними ничего общего. Ты для них чужой. Вот это самое страшное. И я думаю: «Слава Богу, что мы так мало живем!». Значит, мы можем прожить только со своими, с близкими, в родной обстановке. Я понимаю, что время пройдет — и люди еще больше изменятся и станут совсем на меня непохожими. Я совершенно перестану их понимать. И хорошо, что еще есть такие люди, которые живут так же, как я, и думают, как я, и могут так же поступить, как я.